Стала ли грамотная речь дефицитом в наше время?

Знакомая на днях рассказала. Ее сын недобрал каких-то баллов по русскому языку на ОГЭ (общий государственный экзамен по окончании 9-го класса — не путать с ЕГЭ). Стали выяснять. Оказалось, что в задании требовалось подобрать нейтральный синоним к слову «обманывать». Мальчик написал «лгать», а машина осталась недовольной — по ее мнению, нейтральным вариантом было «врать». Мальчик вместе с родителями составил апелляцию, теперь ждут результата.

Делегировать бездушному агрегату право судить о стилистических и смысловых оттенках — это совсем что-то немыслимое. Язык, который с разной долей иронии величают «великим и могучим», по шкале уважения переместился куда-то к таблице умножения — необходим в жизни, но не настолько, чтобы с ним церемониться.

Была у меня с раннего детства тревожная и далеко не всем понятная любовь — любовь к русскому языку. Я никогда не делала ошибок на письме — всегда знала, как правильно. Конечно же, это не моя заслуга — каким-то образом природа так распорядилась. Уже во втором классе учительница выдала мне половину стопки тетрадей моего класса с диктантами и, заклиная никому об этом не рассказывать, попросила отметить карандашом ошибки. Увидев, что мне можно доверять, она потом повторяла этот образец антивоспитания много раз. Кстати, я хранила тайну все эти годы, но теперь за сроком давности, думаю, что можно и приоткрыть над ней завесу. Простите меня, дорогие одноклассники, — во многих ваших тройках и двойках по русскому языку виновата я. Не ведала, что творила.

В пятом классе я подошла к учительнице русского языка и спросила, что делать, если в газете «Правда» я обнаружила орфографическую ошибку. Мысль, что можно ничего не делать, мне почему-то в голову не пришла. Учительница поинтересовалась — какую ошибку. Я достала газету: «Вот тут написано, что холодная война замешАна на ненависти к советскому строю. Но это не так». — «Что не так?» — побелела от страха учительница. — «Она не замешАна, а замешЕна. Это не от слова „мешать“, а от слова „месить“. Как тесто — оно может быть замешено на воде, а может — на молоке». Как мне не приходило в голову, что можно ничего не делать с ошибкой в газете, так и учительнице не приходило в голову, что в детьми можно как-то по-другому, нежели нахрапом и силой. Она велела мне засунуть газету подальше и не подвергать ее, учительницу, напрасному риску, а в дневнике написала замечание: «Подвергала сомнению правоту газеты „Правда“».

Через год у нас сменилась учительница по русскому и литературе. И я решила осуществить свою мечту — написать простой и понятный учебник русского языка, в отличие от той тоскливой абракадабры, что нам подсовывало министерство просвещения, чтобы и одноклассники так же влюбились в предмет, как и я. Я писала его два месяца, потом протестировала на друзьях-одноклассниках, нашла горячую поддержку и уже собиралась было наладить тиражирование, как была вызвана к директору. Думала — похвалить хотят за учебник, кто-то уже рассказал.

Действительно — кто-то рассказал. Мне было велено отдать кипу листов, которые тут же показательно разорвали, и тогда впервые я услышала слово «самиздат». «Но я ведь хотела помочь друзьям, хотела, чтобы все любили русский язык, как я», — нарушив свое правило не плакать на глазах у врагов и захлебываясь от слез и от ужаса, попыталась объяснить я. «В тюрьме будешь помогать», — коротко резюмировала директор. Тогда я поняла, что такое безнадега, вот именно тогда. Я буквально кожей ощутила, насколько никому не нужна я и — что еще страшнее — насколько никому не нужен мой любимый, великий, могучий, свободный русский язык.

Прошло много лет. Я поступила в МГУ, закончила филологический факультет по специальности «лингвистика», защитила диплом на тему «Семантика указательных местоимений в русском языке». Но в лингвистике не осталась — меня так и не покинуло то детское чувство обиды за язык. Если за эти годы я худо-бедно кому-то иногда и была нужна, то мой старинный возлюбленный — русский язык — так и остался где-то на периферии общественных и государственных интересов.

Я не граммар-наци, я не костерю и не презираю людей, пишущих безграмотно, — в конце концов, это их личное дело, — я даже постепенно привыкаю к непредвиденному поведению запятых. Видимо, они живут по каким-то своим правилам — в каких-то текстах их нет вовсе, зато в других они устраивают столпотворение. Я искренно надеюсь, что это у них такие специальные акции протеста. Вообще правила русского языка, как и сам язык, — это какие-то несчастные пасынки судьбы. Люди готовы выполнять правила дорожного движения, правила технической безопасности, правила установки газового котла, правила американского футбола, правила оказания услуг почтовой связи, даже правила английского языка, — все что угодно, только не правила русского языка. Костьми ляжем, но не сдадимся.

«Плевать я хотел на ваши знаки препинания, если и без них понятно, что я написал», — горячится один мой приятель. «Никаких прописных букв — они тормозят письмо», — поясняет другой. «Отомрут скоро на фиг все эти говноправила», — резюмирует третий, подводя черту под всеми моими бестолковыми камланиями. Из серии «умри — лучше не скажешь». И видится им в этом большая внутренняя свобода, этакое попрание косных мещанских пережитков, что в одном ряду с канарейкой в клетке, ковром на стене и фикусом в углу. Смело, отважно, ново.

Один из этих приятелей позвонил мне пару месяцев назад чуть ли не в слезах: «Сделай что-нибудь, ты же журналист — у нас на Малой Бронной дом начала XIX века сносят!» Мы все что могли сделали, но не помогло — раздербанили дом, переживший пожар 1812-го года, в клочья, в мелкие камешки. И этот мой дружок, что прочит скорую смерть «всем этим говноправилам», так же горячо возмущался, заслышав популярное мнение — «А что в том доме было особенного? Скучный желтый кирпич, архитектурная штамповка тех времен…»

Мы вступили в эпоху пиксельного сознания. Понятие целостности как необходимого условия жизни исчезает само собой. А оно ведь очень полезное, это понятие, оно не дает забыть об эффекте бабочки, при котором гибель бабочки в одном конце света может вызвать цунами в другом. Так и здесь. Язык — основа культуры, ее альма-матер, колыбель. Выдерни из основы кирпичик — может рухнуть вся конструкция. Человек, терзающий родной язык, обычно не останавливается и, почувствовав запах безнаказанности, приступает к терзанию целой культуры. Это как если ты в детстве охотно мучал животных, очень мало надежды, что во взрослом возрасте тебе не будет доставлять удовольствия мучать людей. Не доказано, конечно, но почти уверена, что это так. Лиха беда начало называется.

Во французском языке, вызывающем насмешки из-за чуть ли не половины нечитаемых букв в каждом слове, последние несколько столетий вообще ничего не отменяли и не меняли. Если «бордо» пишется «bordeaux», то ничего тут не поделаешь. Так и будет писаться, пока само себя каким-то образом не исправит. Во французском есть буква «ё». Она используется всего в трех словах, однако никому не приходит в голову затеять дискуссию — не отменить ли нам букву «ё». Это язык — разве можно его просто так тревожить? Зато у нас с похожей буквой обошлись так лихо, что это когда-нибудь войдет в историю языкознания. За несколько лет целиком упразднили букву русского алфавита, причем не мертвую, а вполне живую, действующую, означающую конкретный звук, точнее — сочетание двух звуков. Выкинули в одночасье — ее новое импортное типографское оборудование не тянуло.

Да, язык — живой организм, это верно. Но тогда и относиться к нему надо как к живому — не обижать, не кастрировать, не препарировать бесконечно, думать, напрягаться, порой отказывать себе в легкости обращения с ним ради его сохранения. Он устанет и обидится. Культурная и богатая нация не может иметь бедный язык. Чем больше в языке сложностей, нюансов и двусмысленностей, тем он богаче. И пытаться подстроить его под нужды «простого человека» — все равно что отдать Эрмитаж под Дом колхозника.

Екатерина Барабаш.