Государство без памяти: почему омская трагедия не стала общенациональной
Экстренные выпуски новостей, срывающийся голос диктора, сменяющие друг друга эксперты в студии и снова прямое включение с места события: «Из-под обломков вынесли четырнадцатый труп». Похороны в прямом эфире, отставки и уголовные дела, траурные акции во всех городах, горящие свечи, гнев и скорбь – медийный сюжет превращается в факт национальной истории. Коллективный опыт и коллективная память; кто-нибудь обязательно напишет, что это мы все лежим под теми обломками в Омске, а кто-нибудь скажет, что мы все виноваты перед теми парнями, которые там не дожили до дембеля.
Я описываю сейчас то, что могло бы быть, и чувствую себя при этом каким-то совсем завравшимся фантазером, потому что в нашей реальности все слишком по-другому. Подчеркнутая рутина – ситуация на контроле у президента, родственникам погибших обещают по 400 тысяч компенсации, Следственный комитет интересуется ремонтом казармы и обнаруживает там хищения, в Омске – областной траур, потому что национальный, как все давно знают, объявляется при ста и более погибших. Министр обороны посещает в госпитале выживших десантников – в Москве, не в Омске, и в новостях подчеркивается, что пострадавших доставили в Москву медицинским спецсамолетом, и Шойгу говорит «простите», а ответ подразумевается – «спасибо, что привезли нас полечиться».
Российские телеканалы и добрая половина остальных СМИ управляются, если совсем грубо, из одного кабинета, и если в этом кабинете решат, что мы по какой-то причине должны всей страной плакать над десантниками из обрушившейся казармы – мы будем плакать. Нам покажут матерей и невест, одноклассников и односельчан, и любимую собачку, хозяин которой никогда не вернется из армии, и могильный холмик, и бог знает что еще. Но это если в кабинете решат, что мы должны плакать.
Дело даже не в том, что плакать всей страной – это еще и искать виновных и видеть их в каждой очередной физиономии, появляющейся в телевизоре. То есть и это тоже, наверное, важно, но это даже можно пережить, тем более что запрос на того, кто во всем виноват, – такой запрос власти даже иногда бывает нужен, и работать с таким запросом она умеет. Сердюков, Васильева, «Оборонсервис» – в общественном сознании и так все в порядке с персоналиями, на которые можно списать армейское неблагополучие, объяснив, что вот видите, столько всего украдено, что даже казармы рушатся. Поиск виноватого – не проблема.
Проблема в другом. Общенациональное переживание, общенациональный трагический опыт – как бы дико это ни звучало, но это обязательное свойство общества, и общество как раз и становится обществом, когда дружно плачет над новостями. Здесь, безусловно, есть простор для манипуляций, без манипуляций, наверное, вообще никак, но стандартная, привычная манипуляция – это как раз когда показывают обрушившуюся казарму и говорят, что виноват Сердюков. А у нас ведь все совсем по-другому.
Омскую трагедию подают как раз именно так, чтобы никто не плакал, чтобы новость не становилась чем-то большим, чем просто новость, чтобы не было ничего, что указывало бы на из ряда вон выходящий характер случившегося. Обрушилось здание – досадно, конечно, но что ж поделаешь. Бастрыкин работает, Шойгу работает, медицинский спецсамолет летает, переходим к украинским новостям. Это в лучшем случае – переходим к Украине, а чаще ведь наоборот, к Омску переходили от Украины, шедшей первой новостью, потому что мятеж «Правого сектора» в Мукачеве – это приоритетнее, важнее с точки зрения российской стандартной повестки дня. Вся государственная медийная политика (а другой-то у нас и нет) откровенно и демонстративно преследует очень интересную цель – не допустить создания у аудитории впечатления, будто случилось что-то страшное, трагическое и беспрецедентное. Государственные медиа сознательно микшируют трагедию, сводят ее к рутине, чтобы не провоцировать у общества даже аполитичное коллективное переживание. Просто коллективные переживания и делают общество обществом, а власть, как можно догадаться, в этом заинтересована меньше всего. Классическая манипуляция играет с человеческими чувствами, а здесь задача другая – чтобы вообще никаких чувств не было, потому что чувства – это слишком ненадежно, лучше опираться на пассивный цинизм и молчание.
Омская трагедия – это частный случай принятой в современной России политики памяти. Если не считать возведенную в почти религиозный культ Великую Отечественную войну, все остальное, что стоило бы помнить и о чем стоило бы переживать, погрязло где-то в недосягаемых глубинах информационного пространства. Впереди всех, как всегда Чечня, в которой теперь не положено отмечать даты, связанные с депортацией 1944 года. А в самой России не отмечаются и не рефлексируются события обеих чеченских войн, включая сопровождавшие их теракты в российском тылу. Это еще можно списать на политические особенности текущего момента – хорошо, допустим, если бы в России месяц назад широко отмечалось двадцатилетие Буденновска, это огорчило бы Грозный, но ведь и с нечеченскими событиями все точно так же – много ли написано книг о «Курске», много ли снято фильмов о 1993 годе, что и как помнит Россия хоть о каком событии девяностых или нулевых – трагическом, героическом, каком угодно?? Нет ничего.
Когда-нибудь постсоветскую Россию придется описывать с нуля. Ставить памятники, открывать музеи, воссоздавать утраченное по сохранившимся обломкам и свидетельствам – если они вообще сохранятся, что тоже совсем не обязательно. Российские официальные лица недавно возмущались решением Михаила Саакашвили устроить штаб украинских ВМС в здании одесского Дома профсоюзов – в самом деле, что за кощунство, разве можно в таком здании что-то устраивать, кроме мемориала? Но это возмущение по поводу Одессы заставляет вспомнить о московском ДК на «Дубровке», внутри которого в результате нескольких ремонтов и перепрофилирований не осталось уже вообще ничего, что напоминало бы о беспрецедентно трагическом эпизоде 2002 года – ну да, стоит скромный памятник, и каждый год к нему приходит префект с венком, да и все, больше никому ничего не нужно.
И получается, что вот это пространство – то, в котором чувства, слезы, память и человеческие истории вместо статистических сводок, – это пространство становится по умолчанию антикремлевским. Ты плачешь, ты помнишь – значит, ты против, значит, ты не играешь в эти игры. Если ты не хочешь относиться к трагедии как к рядовой новости – ты уже диссидент. Наверное, отсюда вся эта пока еще робкая мода – очерки о репрессиях в коммерсантовском «Уикенде», проект «Последний адрес», виртуальный «Бессмертный барак» в фейсбуке и т.п. Чем откровеннее государство заботится о том, чтобы люди не помнили и не плакали, тем безусловнее пространство гражданской памяти противопоставляется тому пространству, в котором существует путинский Кремль.
https://slon.ru/posts/54219
Я описываю сейчас то, что могло бы быть, и чувствую себя при этом каким-то совсем завравшимся фантазером, потому что в нашей реальности все слишком по-другому. Подчеркнутая рутина – ситуация на контроле у президента, родственникам погибших обещают по 400 тысяч компенсации, Следственный комитет интересуется ремонтом казармы и обнаруживает там хищения, в Омске – областной траур, потому что национальный, как все давно знают, объявляется при ста и более погибших. Министр обороны посещает в госпитале выживших десантников – в Москве, не в Омске, и в новостях подчеркивается, что пострадавших доставили в Москву медицинским спецсамолетом, и Шойгу говорит «простите», а ответ подразумевается – «спасибо, что привезли нас полечиться».
Российские телеканалы и добрая половина остальных СМИ управляются, если совсем грубо, из одного кабинета, и если в этом кабинете решат, что мы по какой-то причине должны всей страной плакать над десантниками из обрушившейся казармы – мы будем плакать. Нам покажут матерей и невест, одноклассников и односельчан, и любимую собачку, хозяин которой никогда не вернется из армии, и могильный холмик, и бог знает что еще. Но это если в кабинете решат, что мы должны плакать.
Дело даже не в том, что плакать всей страной – это еще и искать виновных и видеть их в каждой очередной физиономии, появляющейся в телевизоре. То есть и это тоже, наверное, важно, но это даже можно пережить, тем более что запрос на того, кто во всем виноват, – такой запрос власти даже иногда бывает нужен, и работать с таким запросом она умеет. Сердюков, Васильева, «Оборонсервис» – в общественном сознании и так все в порядке с персоналиями, на которые можно списать армейское неблагополучие, объяснив, что вот видите, столько всего украдено, что даже казармы рушатся. Поиск виноватого – не проблема.
Проблема в другом. Общенациональное переживание, общенациональный трагический опыт – как бы дико это ни звучало, но это обязательное свойство общества, и общество как раз и становится обществом, когда дружно плачет над новостями. Здесь, безусловно, есть простор для манипуляций, без манипуляций, наверное, вообще никак, но стандартная, привычная манипуляция – это как раз когда показывают обрушившуюся казарму и говорят, что виноват Сердюков. А у нас ведь все совсем по-другому.
Омскую трагедию подают как раз именно так, чтобы никто не плакал, чтобы новость не становилась чем-то большим, чем просто новость, чтобы не было ничего, что указывало бы на из ряда вон выходящий характер случившегося. Обрушилось здание – досадно, конечно, но что ж поделаешь. Бастрыкин работает, Шойгу работает, медицинский спецсамолет летает, переходим к украинским новостям. Это в лучшем случае – переходим к Украине, а чаще ведь наоборот, к Омску переходили от Украины, шедшей первой новостью, потому что мятеж «Правого сектора» в Мукачеве – это приоритетнее, важнее с точки зрения российской стандартной повестки дня. Вся государственная медийная политика (а другой-то у нас и нет) откровенно и демонстративно преследует очень интересную цель – не допустить создания у аудитории впечатления, будто случилось что-то страшное, трагическое и беспрецедентное. Государственные медиа сознательно микшируют трагедию, сводят ее к рутине, чтобы не провоцировать у общества даже аполитичное коллективное переживание. Просто коллективные переживания и делают общество обществом, а власть, как можно догадаться, в этом заинтересована меньше всего. Классическая манипуляция играет с человеческими чувствами, а здесь задача другая – чтобы вообще никаких чувств не было, потому что чувства – это слишком ненадежно, лучше опираться на пассивный цинизм и молчание.
Омская трагедия – это частный случай принятой в современной России политики памяти. Если не считать возведенную в почти религиозный культ Великую Отечественную войну, все остальное, что стоило бы помнить и о чем стоило бы переживать, погрязло где-то в недосягаемых глубинах информационного пространства. Впереди всех, как всегда Чечня, в которой теперь не положено отмечать даты, связанные с депортацией 1944 года. А в самой России не отмечаются и не рефлексируются события обеих чеченских войн, включая сопровождавшие их теракты в российском тылу. Это еще можно списать на политические особенности текущего момента – хорошо, допустим, если бы в России месяц назад широко отмечалось двадцатилетие Буденновска, это огорчило бы Грозный, но ведь и с нечеченскими событиями все точно так же – много ли написано книг о «Курске», много ли снято фильмов о 1993 годе, что и как помнит Россия хоть о каком событии девяностых или нулевых – трагическом, героическом, каком угодно?? Нет ничего.
Когда-нибудь постсоветскую Россию придется описывать с нуля. Ставить памятники, открывать музеи, воссоздавать утраченное по сохранившимся обломкам и свидетельствам – если они вообще сохранятся, что тоже совсем не обязательно. Российские официальные лица недавно возмущались решением Михаила Саакашвили устроить штаб украинских ВМС в здании одесского Дома профсоюзов – в самом деле, что за кощунство, разве можно в таком здании что-то устраивать, кроме мемориала? Но это возмущение по поводу Одессы заставляет вспомнить о московском ДК на «Дубровке», внутри которого в результате нескольких ремонтов и перепрофилирований не осталось уже вообще ничего, что напоминало бы о беспрецедентно трагическом эпизоде 2002 года – ну да, стоит скромный памятник, и каждый год к нему приходит префект с венком, да и все, больше никому ничего не нужно.
И получается, что вот это пространство – то, в котором чувства, слезы, память и человеческие истории вместо статистических сводок, – это пространство становится по умолчанию антикремлевским. Ты плачешь, ты помнишь – значит, ты против, значит, ты не играешь в эти игры. Если ты не хочешь относиться к трагедии как к рядовой новости – ты уже диссидент. Наверное, отсюда вся эта пока еще робкая мода – очерки о репрессиях в коммерсантовском «Уикенде», проект «Последний адрес», виртуальный «Бессмертный барак» в фейсбуке и т.п. Чем откровеннее государство заботится о том, чтобы люди не помнили и не плакали, тем безусловнее пространство гражданской памяти противопоставляется тому пространству, в котором существует путинский Кремль.
https://slon.ru/posts/54219
23-07-2015 10:14